Часть третья
ПАЛОМНИК ЛЮБВИ
1
Рассказывает Элеонора Аквитанская, Волчица, Леди Золотой Башмак, одно время бывшая королевой Франции, позднее — королевой Англии, мать Ричарда Плантагенета.
Когда мой последний шпион, преданный мне бродячий торговец Альберик, сообщил о том, что в Дувр прибыл Ричард, я стала оценивать свои шансы на встречу с сыном до свадьбы. У меня не было сомнений в том, что эта вызывающая столько разговоров, много раз откладывавшаяся свадьба наконец-то состоится. Наверное, меня пригласят в Вестминстер, на несколько часов наденут на голову корону, соберут всю английскую и французскую знать, благожелательную, любопытную и язвительную — которая будет твердить о том, как хорошо, что мое здоровье так своевременно улучшилось. Пару раз это случалось и раньше во время моего шестнадцатилетнего изгнания — всего пару раз, когда Генриху было выгодно продемонстрировать миру, что у него все же есть королева, или показать народу моего собственного герцогства, что я еще жива и не изувечена.
Я жаждала встречи с Ричардом. Он всегда был самым любимым из моих сыновей, больше других похожим на меня своими взглядами и характером, таким, какой была бы я сама, если бы Всемогущему было угодно создать меня мужчиной. Последний раз я виделась с ним одиннадцать лет назад, а для человека, проводящего время в однообразном уединении, дни тянутся очень медленно. Я страстно желала увидеть, каким он стал, мне хотелось о многом поговорить с ним. Я могла бы через Николая из Саксхема послать Рейналфу Гленвильскому, а значит, самому Генриху, смиренную просьбу о том, чтобы моему сыну разрешили меня навестить. Но это означало бы обращение к троим ненавидящим меня людям — я и сама ненавидела их за то, что они были готовы в любую минуту причинить мне зло. Оба эти посредника затянули бы дело, забыли про письмо, потом доложили бы о нем по-своему, и в конце концов источник высшей власти с удовольствием ответил бы: «Нет». Поэтому я ждала, ничего не предпринимая, и знала, что если Ричард захочет меня видеть, то приедет в Винчестер либо с разрешения, либо без него.
Прошла неделя, но я ничего не знала о Ричарде, да и он не написал мне ни слова.
В мою душу начали закрадываться некоторые холодные сомнения. Генрих был крайне коварным, но одновременно, как это ни трудносовместимо, и сентиментальным. Он мог воспользоваться такой возможностью для примирения с Ричардом, и тогда одним из его условий был бы разрыв со мной. Да и самому Ричарду следовало проявить уступчивость и укротить свой нрав, чтобы получить возможность приехать в Англию. Перемирие с отцом, женитьба из политических соображений на сестре юного короля Франции — вполне может случиться, что Ричард не заглянет в мое убежище. Но не минует своего. Что ж, такая перемена разумна и полезна. Не стоит на него сердиться. Я ненавидела Генриха, ненавидела принцессу Алис, но любила Ричарда. И если его новые убеждения пойдут ему на пользу — а я была уверена в этом, — я приветствовала бы их, одновременно думая о том, надолго ли такая метаморфоза. На восьмой день, рано утром, когда я завтракала, Николай из Саксхема, считавшийся моим личным врачом, но фактически мой тюремщик, распахнул дверь в мою комнату и, изобразив на лице выражение полной непричастности ко всем мелким жестокостям и лишениям, которым ему так нравилось меня подвергать, объявил:
— Принц Ричард, герцог Аквитанский.
Я вскочила, взволнованная, как девчонка, и с куском хлеба в руках успела сделать лишь пару шагов к двери, как в комнату вошел Ричард.
— Мама! — проговорил он, подходя и опускаясь на колени. Он взял мою руку в свои и, целуя ее со всех сторон, улыбался мне. — Слава Богу — ты ничуть не изменилась, не постарела ни на день.
Я моргала, сдерживая слезы.
— Ты как будто тоже, Ричард. Ну-ка, поднимись, дай посмотреть на тебя.
Он был действительно великолепен. Уже тогда менестрели и миннезингеры складывали о нем песни, и с того самого времени он стал героем многочисленных историй и легенд. И все это была чистая правда. Меня трудно удивить мужской красотой. Детство мое проходило среди рослых красивых рыцарей. Мой дед, Вильгельм Аквитанский, считался красивейшим мужчиной своего времени, дядя Роберт, правивший Антиохией, с которым я постоянно виделась во время крестового похода, сопровождая первого мужа, также производил потрясающее впечатление. Даже Генрих Плантагенет в молодости, когда он привлек мое внимание и завладел моим воображением, и выглядел, и держал себя соответственно. Но мой сын затмил всех. Когда я видела его в последний раз — тогда ему был двадцать один год, — его фигура и красота только формировались. Теперь передо мной предстал закаленный, зрелый тридцатидвухлетний мужчина, на голову выше меня — а я была не маленькой, — с широкими квадратными плечами, узкими мускулистыми бедрами, как у породистой собаки, с рыжими волосами и бородой чистого золота, как все анжуйцы, со смуглой кожей, прекрасным точеным лицом и сине-серо-зелеными глазами, менявшими цвет, как море. Поистине великолепнейший мужчина! И мой сын.
— Мне очень жаль, что я помешал тебе завтракать, — извинился он.
— Ричард, — возразила я, — видеть тебя для меня важнее всяких завтраков. Одиннадцать лет… Из мальчика ты превратился в мужчину. Целых одиннадцать лет!
— Да, да, — проговорил он несколько поспешно, словно ожидая упреков. — Мне следовало приехать, и я собирался, но каждый раз этому что-нибудь мешало. Я писал тебе…
— Я всегда получала твои письма.
— А я твои. И твой подарок получил. — Он указал на перчатки, сшитые мною из замши и расшитые жемчугом. Похоже, они были у него единственной по-настоящему добротной вещью. Если бы Ричард снял с себя одежду и бросил ее в угол, вполне можно было бы подумать, что ее забыл какой-нибудь лучник. На фоне поношенных, потертых кожаных штанов и куртки роскошные перчатки казались совершенно неуместными. Однако одежда не имела для него никакого значения. Ему было не нужно подчеркивать костюмом титул или положение — ни в одной компании он не остался бы незамеченным и недооцененным.
Глядя на него, я понимала, что за теплом встречи, за радостным волнением этого момента стояло что-то иное. Белки его глаз были испещрены красными нитями, а на шее сильно пульсировала жилка. Мне были знакомы эти свидетельства сдерживаемой озабоченности. Соединив их с внезапным визитом ко мне — да еще в конце недели, — я решила, что он снова поссорился с отцом. В своем эгоизме я сочла, что, возможно, причина конфликта в том, приглашать или не приглашать меня на свадьбу. Может быть, Генрих не хотел этого, а Ричард наоборот. Произошла ссора, за которой последовал этот визит ранним утром. Версия была правдоподобной. Что ж, буду стоять на том, что не поеду на свадьбу, так как чувствую себя недостаточно хорошо. В конце концов, в свои шестьдесят лет я уже считаюсь инвалидом!
— Мне надо поговорить с тобой, мама, — произнес Ричард и зашагал взад и вперед по комнате, то и дело ударяя перчатками по другой руке.
— Мне известно о твоей свадьбе, — желая ему помочь, заметила я.
Он резко повернулся.
— Так, значит, ты знаешь, в чем дело?
— Догадываюсь. Генрих не хочет, чтобы я присутствовала на ней, а ты настаиваешь, и вы опять поссорились. Дорогой Ричард, ты всегда так верен мне! Но сейчас это не имеет значения. Я уже старуха, поездка меня утомит, а ложность положения была бы крайне неприятной. Я очень рада тому, что ты наконец женишься, и надеюсь, что Алис через год принесет тебе сына, но на свадьбу не поеду.
Его уже называли Отважным, Ричардом Львом, Ричардом Львиное Сердце, но были времена, когда, несмотря на его рост, мне казалось, что он больше похож на рыжего лиса. Разозлившись или чем-то увлекшись, он производил впечатление щепетильно честного или опрометчиво откровенного, очень открытого человека. Но иногда Ричард становился замкнутым, коварным и хитрым. Сейчас, когда он повернулся ко мне, перестав хлопать перчатками и очень медленно обхватив их ладонью, у него был именно такой вид.
— И это все, что ты можешь сказать об этой… свадьбе?
«Уж не забродила ли в нем отцовская сентиментальность?» — подумала я.
— Я, естественно, надеюсь, что ты будешь очень счастлив. Мне никогда особенно не нравилась Алис, но в этих обстоятельствах — другое дело. К тому же я не видела ее много лет. Кроме того, Ричард, в твоих руках любая женщина станет податливой глиной.
У него вырвался короткий смешок.
— А больше ты ничего не можешь сказать?
— А что ты хочешь от меня услышать?
— Задавалась ли ты когда-нибудь вопросом, почему, каждый раз, когда вставал вопрос о моем браке с Алис, всегда находилась новая причина для того, чтобы отложить свадьбу? Ответь мне честно, мама.
Я ответила ему честно.
— Я все время думала об этом. И осуждала тебя, правда не слишком. Ты молод, и я не сомневаюсь, что тебя окружает множество соблазнов. В глубине души я не уверена в том, что очень хорошо, когда невеста и жених невинны и не имеют опыта. Я радовалась тому, что у тебя была возможность, как говорится, перебеситься… Но потом, должна признаться, у меня закралось подозрение.
— Да? — Он глядел на меня очень внимательно.
— Я иногда подозреваю, что твоего отца очень устроит, если тебя убьют раньше, чем ты обзаведешься наследником. Он до безумия любит Иоанна. И если кто-нибудь, не дай Бог, прикончит тебя — а ты постоянно лезешь на рожон, — прежде чем у тебя появится сын, Генрих передаст свою корону Иоанну и сможет спокойно умереть. Если за последнюю неделю вы заключили с ним мир и подружились, тогда прости мне столь резкие обвинения. Но почему же тогда он годами препятствовал вашему союзу, который сам же задумал, когда вы с Алис были детьми, — ведь этот союз обещает во всех отношениях быть в высшей степени удачным?
— И это самое мрачное из подозрений, приходивших тебе в голову? Моя бедная мама! Да, я совсем не то хотел сообщить тебе, надеясь, впрочем, что какой-то намек дойдет твоих ушей. Неужели ты ничего не слышала? — Он буквально сверлил меня взглядом.
— Однажды Альберик рассказал мне о том, что из Лондона пошел слух: якобы, поскольку ты не проявляешь большого желания жениться на Алис, неплохо бы попробовать сделать это Иоанну. Но на том все и кончилось.
— Этого не знают ни Альберик, ни лондонские торговцы сплетнями. Мой отец и моя невеста любовники.
Если бы в комнату влетел огромный камень, пущенный баллистой, я удивилась бы меньше, вернее, удивилась, но не была бы так потрясена. Я ни минуту не поверила этому. Но видела, что Ричард верил.
— Более злобной сплетни мне никогда не приходилось слышать, — вымолвила я. — Это неправда. Для меня не имеет значения, кто тебе сказал такую гадость, Ричард. Это — неправда. Неужели ты думаешь, что я не узнала бы об их связи? Разве можно было сохранить ее в тайне? А кроме того, Генрих не осмелился бы пойти на такое. Французская принцесса, присланная сюда ребенком и вверенная ему на воспитание, невеста его сына! О, такой скандал потряс бы христианский мир до основания. Нет, Ричард, кто бы ни влил этот яд в твои уши, он поступил так из самых низких побуждений, желая вновь восстановить тебя против отца. Хотя я затрудняюсь, — продолжила я после секундной паузы, — назвать кого-нибудь, кто мог бы задумать такое. Разве что Иоанн. Это он, Ричард?
— Нет. Мне никто об этом не говорил. Я обо всем узнал сам, с невольной помощью одного французского менестреля. Я все видел собственными глазами, мама, тебе этого мало? — Глаза Ричарда засверкали, а губы растянулись, открывая зубы в гримасе, в которой я узнала его злобную ухмылку. — И если ты ничего не знала, то тому есть самая веская причина! Если бы даже это было известно всей Англии — хотя на сей раз дело обстоит иначе, — старый дьявол позаботился бы о том, чтобы ты осталась в неведении. В противном случае он не был бы счастлив со своей проституткой, не так ли, мама?
Но даже теперь я не могла поверить этому. И не верила даже Ричарду. Под Халдой из Лестера рухнула лестница на Хэверфордской ферме, а женщина по прозвищу Сладкая Эдит из Или объелась устрицами в долгой дороге с устричной отмели в Клочестере. Розамунда Клиффорд скоропостижно умерла, но живы врачи, которые лечили ее от язвы в легком после рождения второго сына. Я посмотрела Ричарду прямо в лицо и сказала:
— Звучит как дешевая шутка какого-нибудь рифмоплета. Надеюсь, ты не претендуешь на подобные лавры.
— Сделав свое открытие, я, помнится, подумал, несмотря на охватившую меня ярость, что ты либо ничего не знаешь, либо чувствуешь себя совершенно беспомощной, либо вокруг этой маленькой потаскухи заварилась какая-то странная каша.
— Интересно, как тебе удалось сделать свое открытие.
— Долгая история, — пробурчал он. — Я приехал, чтобы угодить Филиппу. Я хочу, чтобы он отправился со мной в крестовый поход, а он мечтает выдать замуж Алис. Вот я и приехал, чтобы покончить с этим делом как можно скорее. Его величество принял меня очень сердечно… Ты знаешь, мама, его манеру, когда ему приходится что-то решать. Он становится гладким и скользким, как масло. Начал он с того, что предложил мне поехать в Виндзор, говорил об охоте, словно я приехал развлекаться. Но у меня были свои планы. Я объяснился с Филиппом и сообщил ему о цели приезда. Тогда он сказал, что принцесса больна, сильно простудилась и пролежит в постели неделю, если не больше. Но, Бог дал ему, мама, такие глаза — они прозрачны, как венецианское стекло, не правда ли? Из них прямо на меня смотрел обман! Тогда я сказал, что, раз она больна и не может меня принять, я поеду в Виндзор. И уехал от Филиппа. В тот же вечер я отправился в Башню Вильгельма, где лежала Алис. Она действительно была простужена и не вставала с постели. Но меня впустили. Я привез ей подарки от Филиппа. Мы беседовали с ней в ее спальне, в присутствии двух дам. Я вручил подарки, и мы поговорили о том, когда и где должна состояться свадьба и кого следует пригласить. Разговор был, как и подобало, чисто деловым. Я воспользовался этой возможностью, чтобы посмотреть на нее. Как ты знаешь, в последний раз я видел ее еще девочкой. Довольно привлекательная девчонка, хотя и с распухшим от простуды носом, с великолепными соломенно-желтыми волосами… Но она была чем-то смущена. Очень симпатичная, приятная во всех отношениях, но крайне смущенная, она была явно озабочена тем, как бы поскорее выдворить нас всех из своей спальни — не только меня, но и дам тоже. Одна из дам зевала, и Алис ухватилась за этот предлог. Женщины занялись приготовлением своей принцессы к отходу ко сну, и я вышел.
В передней сидел менестрель, потихоньку разучивавший новую песню. Он сказал, что иногда заходит сюда и играет принцессе, пока та не уснет. Мы немного поболтали с ним, потом я позаимствовал у него лютню и вернулся в спальню. Фрейлин там уже не оказалось. Когда я открывал дверь, Алис подумала, что это менестрель, и сказала: «Ты мне сегодня не нужен», но тут же узнала меня и невероятно смутилась… О, да что я тяну эту бесконечную нитку? Мама, в ее комнате есть потайной вход со стороны реки, и не успел я спеть и трех строф, как дверь открылась, и вошел этот похотливый петух — да простится мне такое выражение! Алис перепугалась, пронзительно закричала, потом начала что-то ему объяснять, и все, что он в ярости отвечал, не вызвало у меня никаких сомнений в сути происходящего.
— Ты думаешь, что они… Ричард, ты наверняка ошибаешься. Алис была почти младенцем, когда приехала сюда. Он всегда относился к ней как к собственной дочери. Мне трудно поверить тебе даже сейчас. Послушай, Ричард, ты действительно совершенно уверен в этом? Ты ведь никогда не пылал большим желанием жениться на Алис. В противном случае ты сделал бы это несколько лет назад. Теперь Филипп попытался поторопить тебя. Ты убежден в том, что не ищешь предлога отказаться от невесты?
— Для крестового похода мне нужна лояльность Филиппа. Стал бы я рисковать ею, если бы этот эпизод произошел только в моем воображении? Ты, мама, не хочешь мне поверить лишь потому, что это слишком стыдно. Если бы только ты слышала их — она вопила, как ошпаренная кошка, а он неистовствовал… Теперь у меня наконец есть против него оружие, которое заставит весь христианский мир встать на мою сторону. Даже этот лицемерный полумонах Филипп, считающий столь достойным сожаления обстоятельство, когда сын поднимает руку на отца, — хотя сам он ненавидит Генриха, как дьявол святую воду, — признает, что справедливость на моей стороне.
— Если только он тебе поверит, в чем я очень сомневаюсь. Ричард, я знаю, как вероломен и распутен Генрих. Я вовсе не защищаю его, но даже мне почти невозможно поверить в то, что такое стечение обстоятельств и твое взбудораженное состояние не привели тебя к ошибочному выводу.
— Никакой ошибки нет. Если бы ты видела и слышала их! Я вовсе не ревную к нему эту маленькую белолицую желтоволосую шлюху. Пусть забирает ее себе — я так ему и сказал. Но меня бесит то, что он собирался женить меня на своих объедках. Все это абсолютно в его духе. Никто не считает его всемогущим. Всегда одно и то же. Генрих, Джеффри и я: герцог такой, герцог сякой, герцог эдакий… Все эти титулы — просто нелепицы, лишенные всякого смысла, топливо для подогрева его тщеславия. Вечно у нас на руках виснет кто-нибудь из его длинноносых норманнов, диктуя нам, когда ложиться спать, когда менять белье… Сплошная фальшь! А то, о чем я тебе рассказал, — предел вероломства. Он настолько мало ценит своих сыновей, что считает возможным воспользоваться правом первой ночи с моей невестой, и я, по его мнению, не должен иметь ничего против. Ну, что ж, по крайней мере, я дал ему понять, что не стану подбирать его объедки — даже если это будет стоить мне дружбы с Филиппом. И отныне мы будем воевать до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет. И мир узнает причину. Весь христианский мир будет знать, Генрих Законник — развратный старик — подумать только — законник!..
Слушая сына, я попыталась связать свои перепутанные, рассеянные мысли воедино и принялась быстро анализировать ситуацию.
Я по-прежнему считала невероятным, что Генрих и Алис любовники и сумели скрыть свою связь. Но Ричард был готов в это поверить — уже верил — и не преминет сделать скандальную новость достоянием всего мира.
Меня это мало трогало, если задевало вообще. Раньше были Халда, и Эдит, и Розамунда… Люди болтали, что я отравила всех троих, но это были лишь досужие домыслы, а не официальные обвинения. И одно дело, что у короля есть любовница, и совсем иное, когда король растлевает молодую девушку, свою подопечную, помолвленную с его сыном. Огласка такого факта его собственным сыном имела бы самые ужасные и непредсказуемые последствия.
Было время, когда я видела что-то яснее или быстрее других и хваталась за неопровержимые доказательства, громко высказывая свои доводы. Этим я добилась ненависти двух мужей и полного подчинения чужой воле одного из сыновей. Теперь я была и осторожнее, и хитрее.
— Кошмарная история, — снова начала я. — И если ты, Ричард, огласишь ее, весь мир станет думать, что вы в очередной раз поссорились. Можно себе представить, как люди будут смеяться!
— Смеяться? Клянусь гвоздями с креста Иисуса! Почему они будут смеяться?
— Потому что люди страшатся старости, а все, что принижает молодость, доставляет им удовольствие. Разве ты не замечал, как смеются люди, когда какой-нибудь старик на турнире выбивает из седла молодого? Нет? А я замечала. А то, что отец наставил сыну рога — к чему и сводится все дело — рассмешит их так, что у них треснут ребра от хохота.
Ричард стоял как вкопанный и пристально смотрел на меня. Потом угрюмо проговорил:
— Ты права. Об этом я не подумал.
— У тебя просто было мало времени, чтобы подумать, — заметила я.
Пару секунд он помолчал, а затем взорвался с новым жаром:
— Но я хотел иметь против него хороший аргумент. Он слишком часто разыгрывал роль пострадавшего отца. «Гнездо бешеных гадюк» — говорили про нас. «Чти отца своего» — пустословили люди. — И потом добавил, повернувшись на пятках и снова принявшись колотить перчатками по руке: — Теперь пусть Филипп думает. Я никогда не был уверен в лояльности этого непостриженного монаха, даже когда согласился жениться на его сестре! Теперь я попал в положение, хуже которого не бывает. Если я не женюсь на ней и не дам людям удовлетворительных объяснений, этот хитрый отъявленный трус за одну неделю сговорится с отцом.
Я. заговорила снова, медленно, мягко, складывая слово со словом, будто мне только что пришло это в голову. Ричард не должен понять, что мои мысли опережают его собственные, — мужчины такого не любят.
— Мне кажется, тебе следует обо всем рассказать Филиппу. И если вы решите скрыть правду из рыцарских чувств, это будет превосходно и, возможно, вполне удовлетворит его. Что же касается всех остальных, то я по многим причинам предоставила бы им возможность строить любые догадки. Хотя бы по той единственной причине, что схватка двух правителей, отца и сына, из-за какой-то девчонки вряд ли будет слишком поучительным зрелищем.
Я могла бы сказать еще многое, но предпочла подождать.
— Так считает и отец, — пробормотал Ричард. — Он предложил удовлетворить мои притязания в поединке. Один на один. А я ответил, что мне нужно более полное отмщение, чем возможность сделать дырку в его туше. Кроме того, он предложил — если я буду молчать — снять контроль над моим герцогством. Я заявил, что если любой из его людей после этого покажет свой нос в Аквитании, он будет выкинут немедленно оттуда. Я был намерен выставить его напоказ, посрамить перед всем миром. А теперь… получается так, что я должен замять эту историю… — его лицо угрожающе потемнело.
— Ничего ты не должен, — поспешила я возразить. — Но есть и еще одна причина хранить молчание. Ты не обидишься, если я объясню тебе, в чем дело?
— Если ты обидишь меня, мама, я молчать не стану. Я не Генрих, и тебе это известно.
«Бедный Генрих, упокой Господи его душу», — с болью подумала я о старшем сыне, не желавшем слушать никого, кроме меня, а в моих руках податливом, как нитка. Но он умер, и наследником английского трона был вот этот стоящий передо мной сердитый мужчина, и именно ему я должна была все высказать.
— Англичане, Ричард, особый народ. Грубый, необразованный, кровожадный, но очень высоконравственный. А страна эта теперь английская, а не норманнская. Вильгельм завоевал Англию, но не покорил английский народ. Кое-кто сохранил свои поместья, многие женщины повыходили замуж за норманнов, но воспитали детей в духе собственных особых традиций. Они хитры и любят прикрывать практические соображения красноречивым идеализмом. Я поняла это уже давно и знаю, что если хотя бы о половине выходок короля станет известно за границей, то найдется немало людей, которые восстанут, задавшись вопросом: «Должен ли нами править этот прелюбодей?» И искренне поверят в то, что им ненавистны именно прелюбодейство и адюльтер, а вовсе не анжуйская кровь и реформы законов. Кроме того, англичане очень привержены идее правления женщин. Посмотри, как они до сих пор идеализируют «добрую королеву Мод». Ричард, за последние двадцать лет я в любой момент могла бы создать в этой стране партию королевы, и все лучшие люди Англии перешли бы на мою сторону. Как и каждый мелкий тиран, чей замок разрушил твой отец, и каждый аристократ, чей авторитет он подорвал.
— Удивляюсь, почему ты этого не сделала, — заметил Ричард. — Клянусь распятием, на твоем месте я именно так и поступил бы.
— Но чего ради? Зачем? Чтобы вызвать в Англии брожение в пользу возрождения саксов? Вымостить дорогу англосаксонским принцам? Нет, я хочу, чтобы Англия принадлежала моему сыну. Когда-то — до того, как поумнела — я пыталась получить ее силой. Я недооценивала то время. Я думала, что мне с Генрихом-младшим… Впрочем, это старая история, я дорого заплатила за ту ошибку. Вот уже шестнадцать лет, Ричард, как я заточена здесь, и останусь тут до тех пор, пока один из нас не умрет. Я научилась мудрости. Теперь нам следует ждать. Пусть он правит Англией, единой и неделимой, до самой своей смерти. А ты должен пережить его и произвести на свет наследника. Ты можешь, если считаешь нужным, поднять против него Аквитанию — там живет благоразумный народ, — но не пророни ни слова, которое могло бы позволить твоим высоконравственным англичанам сказать: «Все анжуйцы — порочные люди!» А Англию оставь в покое, потому что этот небольшой остров — самый яркий алмаз в нашей короне. Дорогая моему сердцу Аквитания, Гасконь, Бретань, Нормандия — великие и славные земли, но они уязвимы, так как всегда зависят от доброй воли или слабости соседей. Англия же — неприступная крепость, которая может бросить вызов всему миру.
Ричард кивнул.
— Да, на месте моего брата я смог бы сделать это. Генрих был хорошим отцом, но плохим стратегом — сражался с кошкой в то время, как тигр готовился к прыжку! — Он постоял, задумавшись, пропуская через сознание сражения при Стамфорд-Бридж и Сенлак-Филд, словно вел их сам. Битвы, маневры и оружие были излюбленными темами его умственных упражнений.
Я быстро вернулась к столу, налила в один из грубых кубков из рога, давно заменивших на моем столе серебряные, немного горького английского эля, которым, вместо любимого вина, с особым удовольствием пичкал меня Николай из Саксхема, и протянула Ричарду.
— Ужасный напиток, но по опыту знаю, что он безвреден и даже подкрепляет.
Ричард взял кубок, осушил его, поставил обратно на стол, отошел к окну и уселся в кресло.
— Ты рассуждаешь по-женски, — сказал он. — На одном дыхании высказала мне, что если люди узнают об отце и моей невесте — черт бы побрал их обоих, — у них ребра треснут от смеха, и в то же время предсказываешь, что это может привести к кровавому мятежу. Но так не бывает, одно с другим не вяжется.
В свое время меня обвиняли почти во всем, в чем можно обвинить человека, но только не в отсутствии логики.
— Ты говоришь так потому, что не знаешь англичан. Любой из тех, кто посмеется над тобой, рогоносцем, первым восстанет против него, коварного растлителя. И ты не можешь не признать, что при этом сильно пострадает достоинство анжуйского королевского дома.
— Какой гибкий язык! — заметил Ричард с неожиданной иронией. — Не удивительно, что отец держит тебя взаперти!
— Я сама держу себя взаперти, — гордо возразила я. — Когда мы с Генрихом восстали против него, я уехала в Аквитанию и предала гласности историю с Розамундой Клиффорд, оправдав тем самым себя, и стала править там. Но я хотела другого. Я хотела Англию — всю Англию. И вовсе не для Иоанна, ты должен помнить об этом. Первый — Генрих, потом ты. Вы мои сыновья. Были и есть. Генрих был, ты есть. А Иоанн — сын своего отца.
Помолчав, Ричард миролюбиво произнес:
— Твои доводы довольно путаные, но ты меня убедила. Я расскажу только Филиппу. А затем возьмусь за отца и наконец добью его. Для начала я атакую Манс, который он считает вторым Вифлеемом, поскольку, видите ли, там родился.
— Но, ради Христа, будь осторожен в бою. Я сойду с ума, если с тобой что-нибудь случится.
С его лица исчезло воинственное выражение, и осталось одно чистое сияние.
— Со мной ничего не может случиться, пока я не возьму Иерусалим. Беспокоиться обо мне начинай тогда, когда мое знамя будет развеваться над Гробом Господним. Тогда я могу напороться на ржавый гвоздь, подавиться рыбьей костью и умереть счастливейшим человеком на земле! А раньше меня наверняка ничто не возьмет. Я не раз специально рисковал, чтобы убедиться в этом. Мама, ты должна отправиться со мной в крестовый поход. Леди Золотой Башмак снова сядет на коня! Мы вместе, бок о бок, въедем в Иерусалим и отпразднуем победу там, где стоял громадный дворец Соломона. А потом ты снова примешься за свои увещевания, а я буду их слушать. Потому что после взятия Иерусалима я стану таким же уязвимым, как и все другие люди.
— Ричард, — забыв о своей роли, заговорила я по-матерински, — это пустые и опасные слова. Ты уязвим теперь. Ты силен и опытен, но сделан из плоти и крови — а это всегда добыча для шпаги, топора или стрелы. Твои слова звучат беспечно. И к тому же пахнут колдовством.
— Разве это не естественно? — спросил он с поддразнивающей улыбкой. — Разве мы все, как гласит легенда, не потомки дьявола?
— Замолчи! — прервала я его.
По позвоночнику пробежала мелкая дрожь. Неподходящий момент для воспоминаний о прабабке моего рода… Она приезжала в Манс очень редко и всегда старалась уехать до освящения. В конце концов ее муж приказал четырем крепким людям удерживать ее силой. Говорили, что у этой четверки остался в руках лишь плащ графини. Она исчезла, а в церкви потом долго пахло горелой серой.
— Ричард, придержи язык, — твердо сказала я. — Мы улаживаем вопросы политики и войны. Сейчас не время говорить о метлах ведьм и о магии. Оставь это старухам, собирающимся зимними вечерами вокруг очага. Послушай лучше меня. У твоего отца есть кое-что более существенное, чем Манс, хотя его потеря будет очень сильным ударом.
— Что именно? Скажи мне, мама. Это станет первой моей мишенью.
— Твой брат Иоанн. Иоанн — это сердце его сердца. Если бы ты смог убедить его присоединиться к тебе…
Произнося эти слова, я чувствовала, что предлагаю невозможное. Иоанн был верен Генриху. Сама же я воспринимала его подобно курице, высидевшей утенка. Иоанн, отпрыск моей плоти, рожденный моей кровью, был не моим ребенком. Он лежал у моей груди в дни, когда я его кормила, темнокожий, темноглазый младенец, уже тогда склонный к тучности и какой-то странный. Генрих-младший, Джеффри, Ричард и даже моя кроткая дочь Иоанна были смелыми отродясь. Они не боялись прищемить пальцы, разбить колено. Иоанн же с пеленок был трусом. Остальные мои дети не стремились к тому, чтобы всем нравиться, и делали все, что хотели. Если они поступали плохо, их наказывали, если же вели себя хорошо, то пользовались расположением взрослых, но никогда не старались никому угодить.
Иоанн же, с детства сознавая свою отверженность и одновременно стараясь нравиться людям, всегда стремился к собственной выгоде. Озадаченная тем, что сама произвела его на свет, я не могла испытывать к нему сознательного отвращения, однако он мне не нравился, я не доверяла ему и очень ревновала, потому что Генрих предпочитал Иоанна любому из своих законных сыновей и ценил почти так же высоко, как другого, Джеффри, незаконного сына от Розамунды Клиффорд. Однако иногда что-нибудь, сказанное им, чрезвычайно мудрое, остроумное или же лестное, буквально обезоруживало меня. Несколько раз за время моего изгнания — но только тогда, когда его отец был за морем, — Иоанн приезжал навестить меня в Винчестере и всегда привозил выбранный самым тщательным образом подарок; мое любимое вино, засахаренные фрукты, какую-нибудь игру — милые мелочи, так необходимые мне в моем бедственном положении. Поначалу я держалась по отношению к нему с присущим мне подчеркнутым достоинством, но он не обращал на это внимания, или, скорее, воспринимал мое поведение как стимул к большему усердию и рассказывал мне все придворные сплетни и смешные истории, которые ему доводилось слышать. Примерно в течение часа он был совершенно очаровательным собеседником.
— Брат Иоанн, — очень мягко проговорил Ричард, — мой младший брат Иоанн… Это будет нетрудно… маленький обжора, липнущий к отцу потому, что у того ключи от кладовой! Что ж, посмотрим! Я заключу с ним сделку. Предложу перейти на мою сторону, передам ему власть на время, пока буду в крестовом походе. Если я стану королем — а я надеюсь на это… — сделаю его регентом Англии, а если нет, отдам ему Аквитанию. Пользуясь авторитетом повсюду, он сколотит себе состояние за полгода! А чтобы подсластить пилюлю, пообещаю, что не стану обзаводиться наследником до возвращения из Святой земли. Иоанну по крайней мере будет о чем молиться.
У меня тут же возникло столько серьезных возражений, что я не знала, с чего начать. Иоанн во главе Англии — это повлечет за собой волнения уже через две недели. Иоанн в аквитанском седле — это означало бы передачу моего герцогства Франции за неделю. Неужели Ричарду настолько недостает проницательности? Разумеется, предложенная взятка наверняка переманит Иоанна на сторону старшего брата, который, верный себе, не подумал ни о чем, кроме немедленной схватки. Он принимал Иоанна за человека, способного взяться за оружие, и я это понимала. Но пытаться переубедить его было опасно. Я решила отложить разговор до более подходящего момента и просто сказала:
— О, Ричард, раздавать обещания неразумно. На твою голову когда-нибудь возложат корону и дадут по меньшей мере двух крепких парней, прежде чем ты отправишься в очередной крестовый поход.
Он искренне рассмеялся, и в этом смехе не было ни капли горечи.
— Хорошее утешение для человека, только что потерявшего невесту!
— Невелика потеря! На свете полно девушек, — произнесла я с отсутствующим видом, потому что, снова подумав об Алис и Генрихе, кое о чем вспомнила. — Ричард, ты упомянул какого-то французского менестреля, оказавшего тебе помощь. Если мы хотим сохранить эту историю в тайне, рассказав всю правду только Филиппу, то как быть с ним. Возможно, сейчас он уже трубит об этом по всему Лондону? Многое ли ему известно?
— Во всяком случае, он не глухой. Парень сидел в передней — я позаимствовал у него лютню, и он ждал, когда я ее верну. Мы с королем говорили на самых высоких нотах, а миледи визжала, как свинья под ножом. Я и не думал о том, что кто-то об этом узнает или разболтает, — я сам был готов предать их связь огласке.
— Его нужно разыскать и немедленно перерезать глотку. — Мысль моя работала быстро. — Я займусь этим. У меня есть Альберик. Несколько дней назад он сообщил мне о твоем прибытии, и я попросила его никуда не уезжать, чтобы послать тебе письмо, если ты почему-либо не приедешь. Если юнец уже разнес эту историю по свету, от него все равно следует избавиться, и как можно скорее, чтобы другим неповадно было распространять слухи, которые в худшем случае могут превратиться в балладу, как сказка о Розамунде, уже ставшей легендой. Как выглядит этот менестрель?
— У него очень светлые волосы, — начал Ричард, нахмурив брови в попытке вспомнить. — Но он молодой. Я мало что заметил за один раз. Играет он великолепно, а по-французски говорит как настоящий француз.
— Найти его будет нетрудно. Альберик сегодня же отправится в Лондон.
— И я тоже, чтобы встретиться с Иоанном. — Ричард поднялся на ноги, приблизился и положил руки мне на плечи. — Не расстраивайся, мама. До того, как мы встретимся снова, многое может измениться. Если Бог действительно справедлив, то на сей раз я выйду победителем. И мы вместе отпразднуем твою свободу!
Я поймала себя на том, что вновь умоляла Ричарда быть осторожным и не слишком рисковать. Это вызвало у него некоторое раздражение, и наше прощание было кратким и вовсе не сентиментальным. Как только он ушел, я послала за Альбериком, под предлогом, что мне понадобились материалы для шитья. Он воспринял мое странное приказание с обычной невозмутимостью и отправился в Лондон.
Ему не удалось разыскать светловолосого менестреля, хотя он заучил его приметы и искал очень упорно. Но зато привез много самых разных новостей. Бедняжка маленькая французская принцесса настолько серьезно заболела, что от всякой мысли о ее браке пришлось отказаться. Она уехала из Лондона. Кое-кто говорил, что она возвращается на родину, другие болтали, что король готовит для нее постоянное место в Виндзоре, словно Алис была его родной дочерью. О настоящей причине расторжения помолвки Альберик явно ничего не слышал, и мои самые изощренные хитрости и наводящие вопросы, заданные после того, как я накачала его мне ненавистным элем — неизбежным спутником моих завтраков, сэкономленным специально для этой цели, — не дали никакого результата.
Менестрель исчез, ничего не разболтав. Соединив оба факта, я пришла к выводу, что Генрих принял меры, чтобы призвать его к молчанию.
Альберик привез и другую новость. По его словам, герцог Ричард снова поссорился с королем, на этот раз в связи с усилением королевского контроля над ним и расширением полномочий королевских чиновников.
— Говорят, что герцог кричал: «Если их не отзовут, то они разделят судьбу графа Солсбери и его подхалимов, которых направили в 1168 году к моей матери, чтобы не дать ей возможности подняться!» (В тот зловещий год Генрих отослал меня в мое герцогство якобы для усиления контроля и упрочения моего положения, но для фактического управлений им послал туда же Солсбери с целой ордой чиновников, и мой возмущенный народ, оскорбившийся и за себя и за меня, в один кровавый день восстал и превратил в мясной фарш и графа, и его прихлебателей.)
«Но если они разделят его судьбу — более того, если твои люди тронут хоть одного из них, — ты сам разделишь судьбу своей матери», — прорычал в ответ Генрих.
Таким был их последний разговор. Ричард вернулся в Аквитанию, а Генрих уже собирал войско и готовился покинуть Англию. Мне же предстояло как следует обдумать все это.
