14

 В Памплонском соборе я не была с тринадцати лет, когда впервые услышала от подвыпившей Матильды историю моей матери. До того я думала, что находившийся там алтарь был воплощением чистой красоты. Он был сооружен отцом в память об его умершей жене, и, глядя на него, я не переставала восхищаться. Это была башня филигранной работы из слоновой кости с тонкой резьбой, напоминающей кружево из золотых и серебряных нитей, переплетавшихся с изысканностью паутины, украшенная крупными и роскошными драгоценными камнями. Они так слепили глаза, что на них можно было задержать взгляд только на мгновение. Глядя на алтарь, я получала огромное наслаждение, но однажды воскресным утром крепко выпившая накануне Матильда рассказала мне о том, как сошла с ума мать Беренгарии, о том, что моя мать была любовницей Санчо, и о железном корсете. В то утро я, как обычно, смотрела на алтарь и думала: вот он стоит здесь, и я стою рядом — он такой прекрасный, и я, такая уродливая, и оба мы — памятники любимой, сумасшедшей, мертвой женщине.

 Рассказ Матильды поверг меня в смятение. Только тогда я полностью осознала свое несчастье, усугублявшееся ослепительной красотой алтаря и ангельской прелестью Беренгарии, всегда бывшей рядом. Мое сознание восстало, и я дала себе зарок никогда больше не входить в этот собор.

 Но теперь, холодным вечером, сменившим теплый солнечный день, я снова стояла здесь, одна, в его необъятном мрачном нефе [3]. Какой-то необъяснимый, непонятный мне порыв оторвал меня от ложа Беренгарии и заставил ковылять мимо церкви святого Николая, где я всегда слушала обедню и исповедовалась, сюда, в то самое место, которого я годами тщательно избегала.

 Я опустила пальцы в ледяную святую воду в чаше, стоявшей у входа, и, поклонившись алтарю, долго смотрела на это величественное сооружение. Он по-прежнему сиял во мраке собора. Я поняла, что пришла сюда в порыве уничижения и покаяния. Я пыталась вызвать в себе боль, посетившую меня здесь много лет назад. Но почему? Потому, что я солгала? Нет. Я лгала и раньше. Я вовлекла в ложь отца и Ахбега, лгала, отправляя Блонделя в Англию. Но тогда я не чувствовала себя виноватой. В чем же разница?

 Я ощупью подошла к столу, где лежали свечи, зажгла и поставила их — одну Пречистой Деве, другую святой Агнессе, покровительнице Беренгарии, и третью своей, святой Веронике. Потом я преклонила колени и стала молиться со страстной истовостью, которой не чувствовала уже много лет, с того времени, как молилась о том, чтобы выпрямилась моя спина и я стала похожа на всех остальных детей. Теперь же я снова молила о чуде, умоляя Христа, всех святых архангелов, ангелов и прочих небожителей о том, чтобы моя ложь перестала быть ложью, чтобы она превратилась в правду и Ричард не женился на Алис.

 Но я была достаточно предусмотрительна и добавила, что если он уже женился на ней и моя ложь откроется, то пусть Беренгария перенесет этот удар не слишком тяжело, откажется наконец от своей навязчивой идеи и будет жить дальше…

 Домой я вернулась, как мне думается, в несколько бредовом состоянии. Последние шесть дней были далеко не веселыми, а этот, заканчивающийся, утомил меня как физически, так и духовно. Но я заставила себя подняться в комнату отца, где нашла Матильду, готовую улечься спать. Принцесса, по ее словам, уже час как спала.

 — Ее навестил его величество?

 — Да. И остался очень доволен, — вызывающе заметила старуха. Судя по всему, она относила улучшение самочувствия Беренгарии на счет одного лишь поссета.

 Но завтра… завтра…

 — Тогда я, пожалуй, пойду спать, — сказала я.

 — У вас усталый вид, — заметила Матильда. И голос ее подобрел.

 Я медленно спустилась с лестницы, прошла через изрытую копытами турнирную площадку и подошла к Башне королевы. Фонарь на нижней площадке лестницы коптил и почти не давал света. Я дважды позвала Бланко, но ответа не последовало, и я, собрав остатки сил, на четвереньках поднялась по ступенькам.

 В солярии никого не было, но огонь в камине еще теплился, и рядом лежала связка веток для разжигания его утром. Руки у меня были ледяными от холодных каменных ступеней и я положила одну ветку, а потом и другую на тлеющие уголья, и они тут же вспыхнули ярким пламенем. Я присела погреть руки у огня, слишком уставшая, чтобы дойти до кровати и связно о чем-то думать.

 Услышав движение на лестнице за дверью, я подумала, что это Бланко возвращается в свою конуру. Но дверь в солярий отворилась, и я, подняв глаза навстречу входящему, отчасти из любопытства, отчасти в тревоге, увидела стоявшего в проеме двери Блонделя. Я не поверила своим глазам, поскольку часто мысленно вызывала его образ, зная наверняка, что никогда больше не увижу его во плоти. Все в тот день было нереальным.

 Я смотрела не отрывая глаз. Он стоял в своем синем плаще — я видела это в неверном свете пылающих веток, — и в руках у него тоже было что-то синее.

 — Ваша милость… — заговорил он.

 И я, хотя не верила своим глазам, ушам не поверить не могла.

 — Блондель, вы вернулись…

 — Да, ваша милость. Я вернулся. Я выяснил все, что вы хотели знать, но это было не для письма. И я очень соскучился по дому.

 Синим предметом в его руках оказался букетик полевых гиацинтов, которые цыганята обычно продают на дорогах прохожим. «В руках у него был букет…» Я солгала, я молилась, я послала его в далекий путь, чтобы он обрел новую жизнь. И вот он здесь. Соскучился… Мысли мои кружились колесом.

 — Скажите мне, — воскликнула я, и мне показалось, что голос мой донесся откуда-то с большого расстояния, прорываясь сквозь гром, — какие новости, Блондель, какие новости вы нам привезли?

 Из дальнего угла неумолимо ввинчивающегося в меня мрака донесся его голос:

 — Ричард Плантагенет. Алис…

 Чудо, о котором я молила Бога, свершилось. Моя ложь не была ложью. Едва я успела узнать такую важную вещь, как бешено крутящийся мрак обрушился на меня.