7
Наступило Рождество, и отец вернулся домой, чтобы провести праздники вместе с нами. Молодой Санчо тоже был дома, из своего монастыря приехала Бланш, и веселье у нас продолжалось и после свадьбы Марии. В церкви она была в шнурованном платье, в котором я не нашла ничего слишком шокирующего, а сама свадьба была поистине грандиозной. Во внутреннем дворе выставили дармовое угощение для памплонской бедноты. Мы в замке пили и ели без удержу, и те, кто был в состоянии, танцевали до полного изнеможения. В зале играл Блондель, и я, сокрытая толпой людей, могла смотреть на него, подойдя ближе, чем осмеливалась в будуаре. Он почти не отрывал взгляда от Беренгарии, и я читала его мысли — ведь они были такими же, как и мои собственные. Впрочем, как и мысли Беренгарии. Когда наконец, оглушенные странной смесью церемонности и неприличия, являющейся неотъемлемой особенностью любой свадьбы, жених с невестой заперлись в своей комнате, Беренгария обернулась ко мне с горечью сказала:
— Мария не питает к нему никаких чувств, и тем не менее они сейчас в постели. — Ее терзала мысль о собственной судьбе, но слова эти относились и ко мне, и к Блонделю — ко всем несчастным безответно влюбленным всего мира.
Сразу же после свадьбы отец отправился на зимнюю охоту Гранью. Вечером накануне отъезда он послал за мной. Паж, пришедший с его запиской, сказал, что его величество особо пожелал, чтобы в его личные апартаменты меня проводил Бланко. Это было унизительно, но и свидетельствовало об отцовской заботе, потому что после небольшого дождя ударил мороз и мостовая была скользкой.
Оказавшись в самой уединенной комнате непривычно аскетичных отцовских апартаментов, я поняла, что он чем-то взволнован. Как только я села, протянув ноги к огню, с бокалом вина в руке, устроившись в высшей степени уютно и удобно, он поведал мне свои заботы.
— Послушай, Анна, утром я уезжаю в Гранью и перед этим хочу поговорить с тобой о Беренгарии. Мне не хотелось портить ей ни рождественские праздники, ни свадебные торжества, но я получил доклад Сатурнио и теперь убежден в том, что надеяться больше не на что. Старый, тертый шпион — хотя он и ненавидит это слово — в своем рождественском послании сообщил, что, насколько ему удалось выяснить, помолвка остается в силе и не ставится под вопрос. Он даже ухитрился пробиться с этим к Генриху Английскому, но, к сожалению, когда начал излагать существо дела, с тем случился припадок. Я никогда не слышал о том, что он предрасположен к припадкам, а ты? По-видимому, так оно и есть. Генрих упал на пол и стал жевать тростник циновки. Сатурнио пришлось уйти, отказавшись от расспросов. Но он уверяет меня в том, что продолжил свое расследование по другим каналам и убежден, что никакой надежды нет.
— Он связывает припадок со своим вопросом?
— Да нет же! Это было просто достойное сожаления совпадение, — ответил отец, однако потеребил пальцами бороду, и во взгляде его мелькнула тень сомнения. — Сатурнио пишет об этом эпизоде как о большой неудаче.
— Все это кажется мне очень подозрительным. Вы вскользь упоминаете в разговоре с Ричардом о принцессе Алис, и он хватается за алебарду с угрозой раскроить вам череп; упоминание о ней же вызывает припадок у Генриха. Мой отвратительный, отравленный подозрительностью ум позволяет мне связать эти два очаровательных инцидента. Но как бы я ни была подозрительна и какие бы выводы ни делала, отец, я, кажется, догадываюсь, что вы хотите мне сказать. Не следует ли понимать вас так, что я должна осторожно сообщить эту новость Беренгарии?
Отец кивнул.
— Она будет плакать, а я, сказать по правде, не могу видеть ее плачущей. — Он посмотрел на меня с некоторым сомнением. — Есть и кое-что еще. Ее руки просит император Кипра, Исаак Комненус. Мне сообщили, что со дня на день к нам должны приехать эмиссары. Как ты думаешь, Анна, тебе удастся подготовить ее к их визиту, прежде чем они появятся здесь? — Он налил себе немного вина и выпил его, как отвратительное лекарство. — Я желаю Беренгарии счастья и не хочу силой выдавать ее замуж. Разве я не сделал все возможное, чтобы она получила того, чей образ овладел ее фантазией? Но мне не удалось ей помочь. Ты же понимаешь, самой очаровательной принцессе в христианском мире идет двадцатый год, а она даже не помолвлена. Фантастика! Я не хочу ее принуждать, но желал бы видеть дочь замужем, потому что нет на свете более жалкого зрелища, чем неприкаянная старая дева.
Произнеся эти слова, он понял, что говорит их той, которая никогда не сможет стать никем другим, и смутился, как деревенский парень. Я подумала о его бесконечной доброте ко мне, щедрости и великодушии и поспешила ему на помощь:
— Сир, старая дева — это женщина, отвергнутая брачным рынком, а поскольку я на него никогда не выставлялась, то такое название ко мне неприменимо. Поэтому, прошу вас, пользуйтесь им сколько угодно, вы не задеваете моих чувств. И одна из причин, по которой я люблю разговаривать с вами, состоит как раз в том, что вы не замечаете ни моего уродства, ни пола, ни возраста.
— Твое несчастье, Анна, — упрек мне, и не было дня в моей жизни, чтобы я не мучился этим. Будь я…
— …лучше, я бы этого не пережил, — закончила я за него фразу. — Сир, уверяю вас, что я в общем-то благодарна за то, что живу на свете. А виноватой в своем уродстве считаю одну лишь мать.
И это была правда.
Историю моей матери мне как-то, будучи в подпитии, рассказала Матильда. Мать была одной из фрейлин королевы Беатрисы, не слишком красивая, по словам Матильды, но очень остроумная. В ее обществе нельзя было провести ни минуты без смеха. Я хорошо представила себе сентиментального короля, еще молодого, сильного человека, в один прекрасный день вышедшего из комнаты, где была заточена его любимая сумасшедшая королева, и встретившего смеющуюся, веселую даму. Он взял ее — нет, не из любви и не из склонности к разврату, а увидев в ней прибежище в своем несчастье. Она забеременела и уже чувствовала шевеление плода, когда состояние безумной королевы настолько ухудшилось, что казалось, бедняжка умрет со дня на день. Моя мать, страстно желая остаться при дворе, побоялась, что о ней не подумают или просто забудут, и поэтому стала носить сработанный кузнецом железный корсет.
Мать Беренгарии прожила еще шесть лет. Моя умерла сразу же после того, как благополучно разрешилась горбатым младенцем. Я понимала мотивы ее поведения, но она совершенно не подумала обо мне — так с какой же стати я должна проявлять сентиментальность, вспоминая о ней. Но отец, обеспечивший меня, давший мне титул и состояние, вызывал лишь добрые чувства, и поэтому поспешила добавить:
— Но ведь вы послали за мной не для того, чтобы говорить обо мне и о прошлом. Речь идет о Беренгарии. Так вот, я должна вам сказать, что не далее как вчера она сообщила мне, что выйдет за Ричарда Плантагенета и ни за кого другого.
— Идиотское упрямство! Я хочу, чтобы ты, Анна, сломила его. Женщины хорошо понимают друг друга, и тебе следует подумать о том, что сказать, чтобы отвратить ее от этой идеи. Говоря с ней, я начинаю сердиться, она плачет, и мы не в состоянии продвинуться ни на шаг вперед. Объясни ей, как привлекательно положение императрицы Кипра, спроси ее, понимает ли она, чем обернется для нее отказ от замужества, когда молодой Санчо приведет сюда королеву как полноправную хозяйку. Ты же знаешь, это бывает.
Про себя я подумала, что если бы он поручил мне разобрать башни Римских ворот замка, не дав никаких инструментов кроме шила, то вряд ли эта задача была бы более неосуществимой, чем та, которую он на меня возлагал. Отец как-то назвал Беренгарию «железным мулом», но он не имел ни малейшего понятия о степени ее упрямства. Он хотел, чтобы все было легко и просто, мечтал уехать в Гранью, беззаботно поохотиться, а, вернувшись домой, увидеть покорную дочь, обращенную в иную веру всего лишь разговором со мной! Бедный, витающий в облаках отец!
— А при разговоре дай ей понять, что на этот раз я буду тверд в своем решении. Приходит время, когда человек должен осознать свой долг и действовать соответственно. Никто не может сказать, что я не был терпелив и снисходителен. Она ездила с Лусией в Рим, перед нею был огромный выбор молодых итальянцев королевской крови; я возил ее с собой в Толедо и Вальядолид, и на полуострове она перезнакомилась со всеми подходящими юношами. Я не возразил бы, выбери она хоть самого бедного из них, если бы только был уверен в том, что он сделает ее счастливой. Но нет! Ей втемяшилась в голову мысль о Плантагенете, которого она видела всего один раз в жизни, и то на почтительном расстоянии, и ни один другой отец не стал бы с этим считаться как я, цепляясь за самую слабую надежду. А драгоценное время уходило. Но теперь я принял решение! Решение принято, Анна, скажи ей об этом от моего имени.
Я понимала его состояние. И если бы Беренгария была более сговорчивой и позволила мне осуществить мои планы в отношении Блонделя, то в тот момент я сказала бы отцу две вещи. Во-первых, навязывать ей свою волю с его стороны несправедливо: если он намеревался когда-то сам выбрать ей мужа, ему следовало сделать это давно, когда Беренгария была ребенком. И во-вторых: говорить об Исааке Кипрском, когда в ее сознании все еще свежа мечта о Плантагенете, было бы тактической ошибкой. Я могла бы также сказать ему: «Что из того, что ей уже двадцать лет? Она прекрасна, как никогда. Нам некуда спешить». Но отец, свалив на меня это тяжкое дело, был готов отправиться в Гранью, по обыкновению думая, что все образуется. Но я смолчала, поскольку мои собственные планы были под угрозой.
Следуя обычному ходу своих мыслей, отец продолжал:
— Вот и Бланш тоже. Завтра мы поедем вместе до Гаренты, и по дороге я поговорю с нею. Она должна либо выйти замуж, либо стать монахиней. Я готов и к тому, и к другому — она свободна в выборе, но дам ей ясно понять, что с колебаниями пора кончать. Кого бы ни подхватил в конце концов Санчо, вряд ли в замке хватит места для… — Он прервался, поняв, что опять вторгся в опасную зону. Выражение его искренне озабоченного лица красноречиво говорило мне: «Вот и ты тоже, Анна. Ах, дорогая!»
— Видите ли, — поспешила я ему на помощь, — все было бы куда проще, если бы все отцы относились к своим дочерям так, как вы относитесь ко мне! Но мое будущее не должно вызывать опасений. Я, как только смогу этим заняться, начну строить дом в Апиете — небольшой дом, без всяких укреплений, ведь замок там совсем рядом. Потом стану разводить лошадей и продавать их по баснословной цене. Куплю шандал, чтобы можно было читать в постели, и одна комната в доме будет со стеклянным окном. Разобью сад. И надеюсь, сир, что, приезжая в Апиету, вы будете навещать меня и радоваться тому, как мне уютно и спокойно — и все благодаря вашей щедрости.
Как я и ожидала, мои слова доставили ему огромное удовольствие. Мы немного поговорили о моем доме, а потом снова о Беренгарии, и я пообещала передать ей все его слова. Потом он неожиданно спросил:
— Тебе, Анна, подойдет вот это? Мои пальцы стали слишком толстыми, у Беренгарии полно украшений, и Бланш оно тоже не по размеру.
Отец протянул мне кольцо с крупным, ослепительно сверкающим бриллиантом, подаренным ему королем Сицилии в знак благодарности за помощь в той, давней кампании. Камень размером с ноготь большого пальца был окружен более мелкими бриллиантами, и все это великолепие держалось в оправе из светлого кабистанского золота. Кольцо было достойным знаком королевской благодарности — ведь если бы сицилийские войска не получили отцовской поддержки, король Сицилии неминуемо потерял бы тогда трон, здесь не было никаких сомнений.
Я алчно смотрела на кольцо. Владея им, я никогда не испытывала бы нужды, что бы ни случилось с отцом, что бы ни случилось с Апиетой. В Венеции, где торговля восточными пряностями превращает мелких торговцев в принцев, или в Риме, где соревнование церковных сановников в роскоши вздувает цены до абсурдных размеров, я могла бы продать его за такую сумму, которая обеспечила бы мне безбедное существование, а точнее сказать — небывалую роскошь до конца моих дней.
Но что-то мешало мне его принять. Ведь у отца были две законные дочери и сын. Я пробормотала что-то бессвязное, выражая таким образом протест.
— Я решил быть хозяином в своей семье, — объявил он, — Анна Апиетская, дай мне руку! — Я протянула руку, и он сначала примерил кольцо на средний палец, для которого оно оказалось велико, а потом надел на большой.
Поблагодарив его, я поймала себя на о том, что, в конечном счете, лучше занимать место в уме человека, нежели в его сердце.
